Сергей Алексеев - Скорбящая вдова [=Молился Богу Сатана]

В сей миг без скрипа отворилась дверь, и Аввакум вошел. Позрел на дочь, но не взгневился, а молвил горестно:

– Поешь и пляшешь, и меды вкушаешь… Эвон, разрядилась, вся в цветном. А время ль ныне веселиться?

Она распопа подхватила и закружилась с ним.

– Спляши со мной, коль плясывал когда! Ну, не противься! Ведь ты душе моей отец – душа желает веселиться!

Духовник вырвался, перекрестился, однако был смирен. Боярыня не унялась, ковш с медом поднесла и рассмеялась.

– А хочешь ли медку? Испей! Испей же! Я пила! Моя дочерняя душа желала меду!

Он сел на лавку, скуфеечку в руках помял.

– Я мед не пью. Егда душа горит – и мед твой горек. Ты веселишься, а мне тяжко. Все предали меня, измена! И ты вот отвернулась… Я ныне сирота! Егда в Господь Отец, пославши к людям Сына, забыл о нем, измену сотворя, что стало бы? А не было в Христа!.. Сиротство мое тяжко, неприкаянно, убого…

Скорбящая кружиться перестала и голову покрыла платом.

– Ох, Господи, прости… Совсем с ума сошла! Ведь се же ты пришел, души моей водитель…

– Опомнилась…

– Ты что же, Аввакум, сбежал? Весть пронеслась дурная, как будто государь на казнь тебя отправил…

– Да еже бы сбежал! – вскричал с тоской духовник. – Царь цепи снял и отпустил…

– Чего же горевать? Коль отпустил, добро! Я ныне всех разогнала, так ты въезжай в мои хоромы, вкупе с семейством. Здесь места хватит!

– Я мученик! Мне след страдать! – он вдруг заплакал. – Нельзя мне на Москву. Ведь царь меня ссылал! В Даурию, в Мезень!.. А ныне отпустил. Какую казнь измыслил, иезуит! Иль кто-то подсказал… Кто теперь я?!. Увы, увы мне! Сам в Пустозерск пойду! И в яму сяду!

– Ужель ты плачешь, Аввакум? Се диво! Мучений жаждешь? Так страдай! Али твой дух ослаб в столичной неге?.. Так укрепись! И, голову подняв, ступай с открытым ликом. Гоже ли пред бабою реветь и жалиться? Когда я приезжала в Боровск и кланялась тебе, что ты сказал? Одежды на мне черны?

– Злопамятна ты, матушка, – духовник слезы вытер.

– Напротив, сердца не держу. Но мне ли, дочери духовной, жалеть отца? Да и отец ли ты, егда от дочерей своих испрашиваешь силу духа, но сам и слаб, и жалок? Не-ет! Я избрала тебя духовником! За страсть и непокорство. Но где тот Аввакум?

– Он отпустил меня! В цепях или на дыбе я враг царю, достойный супротивник. А ныне кто? Кто ныне я?! Приданое отняли! Ты не узнала, кто?

– И слыхом не слыхала…

– Ох, горе мне! Тем и утешен, что и Тишайшему беда!

– Довольно слезы лить! Коль надобно страдать – страдай! Хоть в Пустозерск ступай по своей воле, хоть сам себя вздыми на встряску! А нет, иди к убогим, за ворота, стой там и жди, когда подам.

– Добро, я в Пустозерск уйду, – он встал, босой и рваный. – Коль дочь духовная не приняла и надсмехается… Ну, прощевай, ужо не свидимся. Царь не казнил меня – сам на костер взойду!

Она хотела отмахнуться, де, мол, ступай, но в миг позрела горящий сруб и Аввакума. В огне и пламени поднявшись, он возвышался над землею и поднятой десницей благословлял. Жар, исходящий от него, вдруг опалил и бросил на пол.

– Прости же, отче! – воскликнула Скорбящая и на колена пала. – Давай помиримся, чтоб было все, как прежде! Что я меды пивала, так не веселье мне, а горе. Меланья говорит, мол, будто бес вселился, да все неправда. Был сатана и искушать пытался, да убежал с позором. Мне горько, Аввакум! В Боровске я тебе кричала, но не услышал ты, хоть духовник и сердцевидец.

– Ты мне в сей час скажи, – смиренно молвил он. – Теперь мой слух открыт, авось услышу. Готов я помириться.

Боярыня смутилась, надежда всколыхнула сердце, но вдруг позрела ноги Аввакума – израненные, в струпьях, босым пришел в Москву! Евангельский страдалец! Последний мученик за веру древлюю!

А кто еще способен пойти вот так, отринув все земное, вслед за Иисусом?

В тот час же кликнула служанку, велела принести воды и щелок, сама же подвязала рукава и стала ноги мыть страдальцу.

– Яко Мария Магдалина… Христовы ноженьки… Отче… Как перед Богом, пред тобою… Молю тебя, послушай, отче! Сними с меня урок, тобой возложенный!

– Урок? Какой урок?.. Что ноги моешь мне, так по своей охоте…

– Гордыню я смиряю. И то сказать, что крест омыть, что сии ноги… Вдова я, мужа нет над мной, и потому слаба. Бродячих странников привечу, убогих обласкаю и нищему подам, но дело ли, подобно тати, выведывать чужие думы, подслушивать слова и речи? Ей же ей, мне при дворе не быть. Кто бы ни звал, хоть государь – ноги моей не будет.

Духовник лишь вздохнул и тихо молвил:

– Уймись же, голубица.

Она обмыла ноги и рушником обтерла.

– Мне мыслилось, ты хочешь помириться, а ты казнить пришел.

– Казнят ведь палачи, а я печалюсь лишь о твоей душе. К спасению веду. А коль сего не хочешь, тому и быть, я отступлюсь. И то сказать, сам обречен на муки, так и тебя обрек. Живи по совести и с Богом.

Боярыня взмолилась:

– Свершилось, Господи! Услышал!.. И верно, Аввакум! Так хочется пожить бездумно, как трава живет… Услышал крик дочерний! Отпустил! Спасенье веры древлей – не бабье дело. Покуда церковь не терзали – мужи служили ей. Суть наша участь – молиться о здоровье сына, мужа, брата… А ныне эку свару учинили! Огни горят, а в страсти любой – человечьи души. Ах, Аввакум, ты же согласен, я женщина! И создана рожать! Се первородный грех, но грех сей Богом заповедан! К тому же Мать Пречистая, родив Христа, грех Евы искупила.

Он выслушал смиренно и лишь главою покачал.

– Знать, замуж собралась?

– Да ты ведь знаешь – во вдовстве нет проку. И ежели вдовы, в пример мужам, как ты, возратуют за благочестье древлее и церковь-матушку пойдут стеречь, то церковь овдовеет. Помысли, отче! Вдовство, как черная проказа, к чему рукою ни коснешься – на всем печать…

– Что зрю я, Господи? Ты в грешной страсти вся…

– Ох, каюсь, отче! Лишь ночь придет – великий искус, подобный твоей страсти, меня одолевает… И потому молюсь к тебе: позволь мне замуж! Смилуйся! Не дай пропасть в грехе!

– Вот еже в ты в боровской яме эдак попросила! Пришла в одеждах черных, я и подумал, верно, просишь слова на постриг… Добро, позволю, так и быть. А ну-ка, отвернись.

Сам в угол отошел, подрясник снял, нательную рубаху и с тела исхудавшего – вериги, суть власяницу.

– Се свадебный наряд. Возьми, прекрасней не бывает, как любый муж. Не токмо ночью, но и днем тебя пощекотит и приласкает. Будь лишь ему верна!

– Спаси Христос, отец духовный, – она взяла вериги, прикинула к себе. – Наряд сей белый в пору. Раз жаловал со своего плеча – приму. Вот токмо думаю, поелику не свычная к долгам, чем отдариться? Чем воздать за благо?

– А денег на дорогу дай. И на прокорм семьи. В Мезени Марковна и чада, зело уж бедствуют и голодают.

Скорбящая ларец достала и позвенела златом.

– Добро, за щедрый дар воздам… Возьми, тут три рубля с полтиной.

Уж руку протянув, духовник отшатнулся.

– Три с полтиной? Да что ты, матушка? Смеешься?

– Дать боле не могу.

– Хотя в удвой! Почто же так скупа?

– Сын у меня растет. И так именье размотала…

– Побойся Бога! Да что мне три рубля?

– Не три, а три с полтиной.

– Все одно, не деньги! Прознав о ссылке в Пустозерск, мне Федор Ртищев сотню сунул. Серебром! Твой сродник! И Евдокия, сестра твоя, мне перстень подала и нитку жемчуга, рублей, пожалуй, в сорок. А ты мне – три с полтиной? Добавь уж, матушка, чтоб пред роднёю не ударить в грязь.

Боярыня вздохнула и вынула монету.

– Вот еще полтина… Индо, ступай.

Духовник не сдержался и на колена встал.

– Ах, благодетельница наша! Боярыня! Не дай пропасть! Я же распоп опальный, дохода нет совсем, а дети ясти просят. Ты на златых каретах ездишь и так скупишься! Вон слуг-то разрядила в кафтаны царские, мне ж на рубаху пожалела. Так смилуйся, подай!

– Господь подаст. Возьми сколько даю.

– Ты охладела сердцем… Щедра ж была к просящим! И нищим боле подавала.

– Се верно, нищим подавала. Да и сейчас не обнесу.

– Не откажи! Мне весть была! Анастасия, жена моя, на Троицу сыночком разродилась. Шестым дитем! Подай! Подай, боярыня!

– Шестым дитем? Сыночком?.. А се добро! Быть по сему. На рубль, на сыночка. Возьми. Счастливый путь!

Духовник на ноги поднялся и звякнул серебром.

– Спаси Христос, боярыня… За веру жертва могла быть и поболе. Но и на том спаси Христос.

– За веру, отче, я серебром не жертвую.

– Ну, да прощай, – и глазом не моргнув, он поклонился в пояс. – Не поминай уж лихом. Нужда, боярыня, нужда!

Она же дверь за ним закрыла и не сдержала слез.

– Шестым… Сыночком… Да я готова нищей стать! Безродной, черной крестьянкой! Готова в ссылку и опалу до часу смертного – лишь бы избавиться от вдовства! Да я в тебя озолотила, позволь ты стать женою мужней! Дитя родить…

Под утро прискакал боярин – сам конный, подводная лошадь с седлом персидским, для княжон. У коновязи спешился, к воротам подошел. Повсюду, насколько глаз хватал, лежали нищие, кто на сырой земле, кто на подстилке – весь Разгуляй сопел и трясся в лихоманке. И лишь верижник, стоя у ворот, крест над главой держал.